Дэвид честно говорит в камеру о фильме как о последнем шансе на возвращение к актёрской стезе. Перед нами одновременно и путь так называемого «слабого героя», и катарсис, и жизнеутверждающий манифест. Главный герой — скользкий тип. Вроде и искренний, но срывающийся то и дело в нарциссические защиты, использующий происходящее как пиар. Порой невозможно понять, играет ли он на камеру или реально живет в кадре. Как невозможно понять, по-настоящему ли дерутся люди на ринге или исполняют акробатический перформанс.
Небольшая лента ловко просачивается через призму нелепого рестлинга на задворках двухэтажной Америки в вотчину философствующих об искусстве: что наша жизнь, если не театр? А мы все — разряженные борцы, принявшие определенную роль.
«Неуязвим» Дэвид в первую очередь для своего нарциссического краха. Втыкает головой в пол и наваливается с канатов он на самого себя, конечно же, не давая провалиться в ничтожество. Цепляясь за соломинку славы. И в то же время в маскараде и мельтешении возвращает утраченную жизнь.
Хочется сказать, что перед нами жутковатая метафора нашего бытия — во многом нелепого, бессмысленного и бутафорского, а документальность фильма отвешивает пощечину: никакая не метафора, всё происходит здесь и сейчас.
Пруст в саге о поисках утраченного времени приходит к выводу, что жизнь мы воспринимаем как репетицию жизни. С пробегающим по спине холодком тогда можно утверждать — нет никакой жизни, есть лишь её репитиция.
Такое можно выдерживать разными способами. Например, спиваться или снюхиваться, уходя в параллельное измерение. Или, вот, признать абсурдность и крах значимости, напялить трико и покрасивше получить складным стулом по голове.